Комментарий к публикации «Потери трудоспособного населения России как индикаторы социальной напряженности в результате пандемии»

По факту публикации в ряде телеграмм каналах данных по результатам исследования Центрального научно-исследовательского института организации и информатизации здравоохранения Минздрава РФ о росте смертности от наркотиков в 2021 году поясняем.

По методологии авторов в группу «смертность от наркотиков» были отнесены не только все случаи истинных отравлений наркотиками (коды X42), но и коды отравлений (Y12) и хронических заболеваний, связанные с пагубным употреблением как наркотических, так и неуточнённых их видов (коды F11-F12, F14, F16, F19).

Истинные отравления наркотиками в Москве за период с 2019 по 2022 год имеют стабильную динамику с тенденцией к снижению, а обусловленная злоупотреблением наркотиками смертность к настоящему времени существенно снизилась, что подтверждается практически полным исчезновением некоторых причин смерти.

Смертность от отравления наркотиками на 100 тыс. населения в Москве: 2019 - 9,22, 2020 - 8,49, 2021 - 9,35, 2022 - 8,43.

Таким образом, взрывного роста смертности от наркотиков в Москве нет, более того, по смертности, связанной с острыми отравлениями наблюдается тенденция к снижению.

04.06.2024

^1,2Семёнова В.Г., ¹Евдокушкина Г.Н., ¹Музыкантова Н.Н., ¹Запорожченко В.Г.
¹ФГБУ «Центральный научно-исследовательский институт организации и информатизации здравоохранения» Министерства здравоохранения Российской Федерации, Москва, Россия
²Институт демографических исследований – обособленное подразделение Федерального научно-исследовательского социологического центра Российской академии наук, Москва, Россия

Резюме

Актуальность. Анализируя период пандемии COVID-19, представляется корректным охарактеризовать его как время социального напряжения, в силу, во-первых, абсолютной неожиданности (его нельзя было спрогнозировать и, соответственно, к нему подготовиться), во-вторых, в силу универсальности (пандемия задела все страны и все слои общества), в-третьих, в силу экономических последствий. Социальное напряжение как таковое не могло не привести к дополнительным потерям среди трудоспособного населения, помимо обусловленных непосредственно COVID-19. В качестве индикаторов социального напряжения ВОЗ предложила рассматривать потери от внешних причин (от самоубийств, злоупотребления алкоголя, а также от наркотиков). Именно поэтому проявления социального напряжения в трудоспособных возрастах представляют особый, остро актуальный в настоящее время интерес как вероятный прогноз медико-социальных сдвигов при формировании в дальнейшем возможных кризисов.

Цель исследования: оценка проявлений социального напряжения среди трудоспособного населения страны на основе потерь от внешних причин.

Материалы и методы. Оценка потерь вследствие социального напряжения, обусловленного пандемией COVID-19, базируется на данных Росстата о смертности от самоубийств, алкоголизма, наркомании и их последствий для трудоспособного (15-59 лет) населения России, Москвы и Санкт-Петербурга с 2011 г.

Анализ показателей проводился в программе Microsoft Excel 16.

Результаты. Совокупная смертность, обусловленная всеми 3 индикаторами социальной напряженности – суицидами, потреблением алкоголя и наркотиков, и их последствиями – в первый год пандемии выросла на 8,2% у мужчин и на 8,4% у женщин, в 2020-2021 гг. потери у мужчин не изменились, составив 112 на 100000, у женщин снизились на 2,2%. Вследствие подобной динамики искомые показатели у мужчин в 2019-2021 гг. выросли на 8,2%, у женщин – на 6%.

Изменения во внутренней структуре совокупных индикаторов социального напряжения: сравнивая показатели 2019, предкризисного года, с 2021 г., наблюдаем снижение вклада и суицидальной, и алкогольной смертности (соответственно с 37,7% до 32,3% и с 54,2% до 51,1% у мужчин и с 26,5% до 25% и с 69,5% до 65,9% у женщин) на фоне кратного роста значимости совокупной наркотической смертности (с 8,1% до 16,6% и с 4% до 9,1% соответственно).

Заключение. Социальное напряжение, вызванное пандемией COVID-19 в России, носило кратковременный характер, оно не привело к росту суицидальной смертности в стране.

Смертность, обусловленная традиционным для России фактором риска – алкоголем, в период пандемии продемонстрировала негативные сдвиги только в первый год, после чего произошло возвращение на стабильные позитивные тренды, сформировавшиеся в 2000-е годы. Единственным ярко выраженным медико-социальным последствием социального напряжения, обусловленного пандемией, является рост смертности, обусловленной наркотиками. наркомания и ее последствия оказались единственной причиной, потери от которой росли и в первый и во второй год пандемии. Они носят выраженную региональную специфику, что наблюдалось при сравнении таких близких в социально-экономическом, демографическом, культурном контекстах субъектах, как Москва и Санкт-Петербург.

Рекомендация. В настоящее время в стране необходимо формирование системы полного учета суицидальных потерь, а также потерь, обусловленных основными факторами риска – алкоголя и наркотиков, основанного не только на смертности от внешних причин, но и от всего спектра соматических патологий.

Ключевые слова: потери вследствие социального напряжения; COVID-19; суицидальные потери; потери вследствие потребления алкоголя и наркотиков

Контактная информация: Семёнова Виктория Георгиевна, email: Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script
Финансирование. Исследование не имело спонсорской поддержки.
Конфликт интересов. Авторы декларируют отсутствие явных и потенциальных конфликтов интересов в связи с публикацией данной статьи.
Соблюдение этических стандартов. Данный вид исследования не требует прохождения экспертизы локальным этическим комитетом.
Для цитирования: Семёнова В.Г., Евдокушкина Г.Н., Музыкантова Н.Н., Запорожченко В.Г. Потери трудоспособного населения России как индикаторы социальной напряженности в результате пандемии. Социальные аспекты здоровья населения [сетевое издание] 2023; 69(6):9. Режим доступа: http://vestnik.mednet.ru/content/view/1550/27/lang,ru/. DOI: 10.21045/2071-5021-2023-69-6-9

MORTALITY AMONG WORKING-AGE POPULATION IN RUSSIA AS INDICATOR OF SOCIAL TENSION ASSOCIATED WITH THE PANDEMIC
^1,2Semyonova V.G., ¹Evdokushkina G.N., ¹Muzykantova N.N., ¹Zaporozhchenko V.G.
¹Federal Research Institute of Health Organization and Informatics of the Ministry of Health of the Russian Federation, Moscow, Russia
²Institute of Demographic Research - a separate division of the Federal Center of Theoretical and Applied Sociology of the Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia

Abstract

Significance. Analyzing the period of the COVID-19 pandemic, it seems reasonable to characterize it as a time of social tension: first, due to a complete unexpectedness (it could not have been predicted and, accordingly, prepared for), second, due to universality (the pandemic has affected all countries and all strata of society), third, due to economic consequences. Social tension as such could not but lead to additional deaths among working population, in addition to those directly caused by COVID-19. WHO has suggested to consider deaths from external causes (from suicide, alcohol and drug) as indicators of social tension. That is why manifestations of social tension in working ages are currently of a special interest as a likely predictor of medical and social shifts in the formation of possible crises in future.

The purpose of the study is to assess manifestations of social tension among working population in Russia on the basis of deaths from external causes.

Material and methods. The assessment of deaths due to social stress associated with the COVID-19 pandemic is based on Rosstat data on deaths from suicide, alcohol, drug use and their consequences among working population (15-59 years) in Russia, Moscow and St. Petersburg since 2011.

The indicators were analyzed using Microsoft Excel 16.

Results. The cumulative mortality rate due to all 3 indicators of social tension – suicide, alcohol and drug and their consequences – increased by 8.2% in men and 8.4% in women in the first year of the pandemic; in 2020-2021, deaths in men did not change, adding up to 112 per 100,000, while in women it decreased by 2.2%. Such dynamics resulted in an 8.2% increase in the male indicator and a 6% increase in the female indicator in 2019-2021.

Changes in the internal structure of the aggregate indicators of social tension are as follows: comparing the indicators of 2019, the pre-crisis year, and 2021, one can see a decrease in the contribution of both suicide and alcohol-related mortality (from 37.7% to 32.3% and from 54.2% to 51.1% in males and from 26.5% to 25% and from 69.5% to 65.9% in females, respectively) against the background of a multiple increase in the total mortality associated with drug use (from 8.1% to 16.6% and from 4% to 9.1%, respectively).

Conclusion. The social tension associated with the COVID-19 pandemic in Russia was of a short-term nature, and failed to increase suicide-related mortality in Russia.

Mortality caused by alcohol, a traditional risk factor in Russia, showed negative dynamics only in the first year of the pandemic, followed by the return to sustainable positive trends developed in the 2000s. The only pronounced medical and social consequence of the social tension caused by the pandemic is the increased drug-related mortality. Drug addiction and its consequences turned out to be the only cause of death associated with the increase in mortality during both the first and in the second year of the pandemic. Drug-related mortality has a pronounced regional specific, identified by the comparison of entities of the Russian Federation close in socio-economic, demographic, and cultural contexts: Moscow and St. Petersburg.

Recommendation. There is a current need to set up a system for comprehensive registration of deaths due to suicide, as well as deaths caused by the main risk factors – alcohol and drug use, based on both mortality from external causes and mortality from the entire spectrum of somatic disorders.

Keywords: losses due to social tension; COVID-19; suicide losses; losses due to alcohol and drug use

Corresponding author: Viktoria G. Semyonova, email: Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script

Information about authors:

Semyonova VG, http://orcid.org/0000-0002-2794-1009
Evdokushkina G.N., http://orcid.org/0000-0002-1389-2509
Muzykantova N.N., http://orcid.org/0000-0003-2071-8688
Zaporozhchenko V.G., http://orcid.org/0000-0002-6167-7379
Acknowledgments. The study had no sponsorship.
Competing interests. The authors declare the absence of any conflicts of interest regarding the publication of this paper.
Compliance with ethical standards. This study does not require a conclusion from the Local Ethics Committee.
For citation: Semyonova V.G., Evdokushkina G.N., Muzykantova N.N., Zaporozhchenko V.G. Mortality among working-age population in Russia as indicator of social tension associated with the pandemic. Social'nye aspekty zdorov'a naselenia [serial online] 2023; 69(6):9. Available from: http://vestnik.mednet.ru/content/view/1550/27/lang,ru/. DOI: 10.21045/2071-5021-2023-69-6-9 (In Rus).

Введение

В начале мая 2023 г. пандемия COVID-19, продлившаяся 3 года, была объявлена ВОЗ завершенной. Прошло всего полгода, но, в свете геополитических сдвигов, ситуация с пандемией кажется далеким прошлым. Однако кажется, что период пандемии представляет нам опыт, который трудно переоценить – картину изменений здоровья населения в кризисные моменты - особенно актуальный в настоящее время [1,2].

Анализируя кризис, обусловленный пандемией, представляется корректным охарактеризовать его как социальный стресс, в силу, во-первых, абсолютной неожиданности (его нельзя было спрогнозировать и, соответственно, к нему подготовиться), во-вторых, в силу универсальности (пандемия задела все страны и все слои общества), в-третьих, в силу экономических последствий [3].

На этом социальном фоне нельзя оставить в стороне проявления пандемии на индивидуальном уровне: это карантин, с его жесткими физическими ограничениями, неизбежный страх заболеть, стоящий перед каждым человеком, финансово-экономические издержки, связанные с сокращением доходов, потери близких, обусловленные COVID-19 [4].

Это сочетание социальных и индивидуальных потерь не могло не привести к полномасштабному социальному стрессу. В свою очередь, социальный стресс как таковой не мог не привести к дополнительным потерям, помимо обусловленных непосредственно COVID-19 [3,5].

В качестве индикаторов социального стресса ВОЗ предложила рассматривать потери от самоубийств, злоупотребления алкоголем, а также от наркотиков.

Исходя из опыта нашей страны в предшествующие кризисные периоды (реформы начала 1990-х годов и дефолт 1998 г.), можно было предположить, что кризис вследствие пандемии COVID-19 приведет в первую очередь к росту смертности от самоубийств и алкоголизма [6].

При этом надо особо отметить, что предшествующие кризисные периоды привели к росту смертности в первую очередь среди трудоспособного населения страны, при этом в кризис, обусловленный пандемией, ярко выраженной группой риска являются лица старших возрастов, что обусловлено патогенезом COVID-19 [7-10].

Именно поэтому проявления социального стресса в трудоспособных возрастах представляют особый, остро актуальный в настоящее время интерес как вероятный прогноз медико-социальных сдвигов при формировании в дальнейшем возможных кризисов.

Еще один вопрос, актуальный для России, с ее масштабами и неизбежной гетерогенностью прежде всего в социально-экономическом контексте и вытекающими отсюда медико-демографическими последствиями, состоит в том, насколько общими для российских регионов были отмеченные медико-социальные последствия пандемии [11-12].

Ранее проведенные исследования выявили региональную специфику последствий пандемии [13-16]. В настоящее исследование входит анализ ситуации на территориях, максимально сходных в социальном, демографическом, экономическом контексте – Москве и Санкт-Петербурге.

Целью настоящего исследования является оценка проявлений социального стресса среди трудоспособного населения страны на основе потерь от внешних причин.

Материалы и методы

Оценка потерь вследствие социального напряжения, обусловленного пандемией COVID-19, базируется на данных Росстата о смертности от самоубийств, алкоголизма, наркомании и их последствий для трудоспособного (15-59 лет) населения России, Москвы и Санкт-Петербурга с 2011 г., с перехода Росстата на новую номенклатуру причин смерти.

При этом потери от суицидов будут рассматриваться с учетом их латентной компоненты – повешений и прыжков/падений с высоты с неопределенными намерениями (Х60-Х84, Y20, Y30).

Потери от алкоголя будут учитывать не только отравления, как случайные, так и с неопределенными намерениями (Х45, Y15), но и психосоматические заболевания, обусловленные алкоголем (психические расстройства, обусловленные алкоголем (F10), алкогольная полиневропатия (G62.1), алкогольная кардиомиопатия (I42.6), алкогольный цирроз печени (К70), хронический панкреатит алкогольной этиологии (К86.0)).

Потери, обусловленные наркотиками, будут учитывать, как отравления (Х42, Y12), так и психические расстройства наркотического генеза (F11-F12, F14, F16, F19).

Результаты

Первое обстоятельство, на которое нельзя не обратить внимания при анализе суицидальной смертности российских мужчин трудоспособных возрастов – тот факт, что в период пандемии (2019-2021 гг.) не только удалось сохранить позитивные тенденции, но даже не снизить их темпы. Так, в 2019-2020 гг. суицидальная смертность снизилась на 3,8%, в 2020-2021 гг. – на 3,5% против среднегодовых темпов снижения показателей, составивших в 2019 гг. 3,2% (рис. 1).

Рис. 1. Динамика смертности от суицидов с учетом латентной компоненты 15-59-летнего населения России, Москвы и Санкт-Петербурга в 2011-2021 гг. (стандартизованный коэффициент на 100000)

Таким образом, в период пандемии суицидальная смертность российских мужчин сократилась на 7,2%.

В женской популяции ситуация развивалась не столь благоприятно: в первый год пандемии отмечался 3%-ный рост суицидальной смертности, который был скомпенсирован 2,9%-ным ее снижением в 2020-2021 гг.

Таким образом, у женщин в период пандемии наблюдалась стагнация суицидальной смертности против 3,2%-ного среднегодового снижения показателей в 2011-2019 гг.

Что касается злоупотребления алкоголем и его последствий, то итоги первого года пандемии выглядят вполне предсказуемыми: совокупная алкогольная смертность трудоспособного населения России в 2019-2020 гг. выросла на 8,4% в мужской и на 6,9% в женской популяции, однако эти потери во многом были скомпенсированы 5,9%-ным снижением показателей у мужчин и у женщин в 2021 году. Вследствие этого алкогольная смертность российского населения в период пандемии выросла крайне незначительно (соответственно на 2% и 0,6%) против среднегодовых темпов снижения показателей, составивших в 2011-2019 гг. 3,3% и 3,1% соответственно (рис. 2).

Рис. 2. Динамика совокупной смертности, обусловленной алкоголем, 15-59-летнего населения России, Москвы и Санкт-Петербурга в 2011-2021 гг. (стандартизованный коэффициент на 100000)

Наиболее тревожной выглядит динамика смертности, обусловленной наркотиками: в первый год пандемии показатели выросли на 63,1% у мужчин и на 70% у женщин, во второй – на 35,8% и 41,2% соответственно, вследствие чего в период пандемии отмечался соответственно 2,2- и 2,4-кратный рост показателей (отметим, что в предшествующее 9-летие наркотическая смертность российских мужчин выросла на 27,3%, в женской популяции показатели 2011 и 2019 гг. оказались сходными, составив 1 на 100000) (рис. 3).

Рис. 3. Динамика совокупной смертности, обусловленной наркотиками, 15-59-летнего населения России, Москвы и Санкт-Петербурга в 2011-2021 гг. (стандартизованный коэффициент на 100000)

Таким образом, совокупная смертность, обусловленная всеми 3 индикаторами социального стресса – суицидами, потреблением алкоголя и наркотиков и их последствиями, в первый год пандемии выросла на 8,2% у мужчин и на 8,4% у женщин, в 2020-2021 гг. потери у мужчин не изменились, составив 112 на 100000, у женщин снизились на 2,2%. Вследствие подобной динамики искомые показатели у мужчин в 2019-2021 гг. выросли на 8,2%, у женщин – на 6%.

Интересно сопоставить эти результаты, опирающиеся на совокупный учет всех суицидов, включая латентные, а также употребления психоактивных веществ (алкоголя и наркотиков), с кумулятивными потерями от официально зарегистрированных суицидов и случайных отравлений алкоголем и наркотиками: так, темпы роста официальных показателей в первый год пандемии оказались существенно ниже темпов роста показателей, основанных на официальных показателей (соответственно 4,7% против 8,2% и 2,9% против 8,4%), позитивные сдвиги во второй год пандемии – заметно более выраженными (у мужчин – снижение на 3,6% против стагнации показателей, у женщин – 5,6%-ное против 2,2%-ного).

Особо подчеркнем – исходя из официальных показателей, можно придти к заключению, что социальный стресс у трудоспособного населения России практически не проявился: совокупная смертность российских мужчин от индикаторов пандемии выросла крайне незначительно (рост на 0,9%), у женщин – снизилась на 2,9% (против соответственно 8,2%- и 6%-ного роста показателей, учитывающих не только острые, но и косвенные, а также латентные проявления поведенческих рисков).

Не менее показательным представляется такой показатель, как вклад потерь от причин, обусловленных социальным стрессом, в общую смертность трудоспособного (15-59 лет) населения России: из табл. 1 видно, что масштабы этих потерь, рассчитанные, исходя из мониторируемых случайных отравлений алкоголем и наркотиками, а также официально зарегистрированных суицидов, с одной стороны, и всей совокупности причин алкогольного и наркотического генеза, а также суицидов с учетом латентной компоненты, различается принципиально: в первом случае их доля в общей смертности трудоспособного населения страны весьма незначительна (5,4% и 2,1% соответственно), если же исходить из всей совокупности проявлений социального стресса, то она возрастает принципиально и составляет 14,2% у мужчин и 8,3% у женщин.

Необходимо также отметить изменения во внутренней структуре совокупных индикаторов социального стресса: сравнивая показатели 2019, предкризисного года, с 2021 г., наблюдаем снижение вклада и суицидальной, и алкогольной смертности (соответственно с 37,7% до 32,3% и с 54,2% до 51,1% у мужчин и с 26,5% до 25% и с 69,5% до 65,9% у женщин) на фоне кратного роста значимости совокупной наркотической смертности (с 8,1% до 16,6% и с 4% до 9,1% соответственно).

Тем не менее, подчеркнем, что доминирующим источником потерь, обусловленных социальным стрессом, среди трудоспособного населения России, продолжает оставаться алкоголизм и его последствия, наркомания и ее последствия пока занимают 3-е место.

Закономерным представляется вопрос: насколько актуальными являются эти выводы для трудоспособного населения 2 сходных по всем основным социально-экономическим и демографическим аспектам территориям, входящих в число наиболее успешных российских регионов – Москвы и Санкт-Петербурга.

Первое, что следует отметить, характеризуя суицидальную смертность мужчин (с учетом латентной компоненты) в обеих столицах – формирование разнонаправленных тенденций в 9-летие, предшествовавшее пандемии: если в Санкт-Петербурге в 2011-2019 гг. показатели снизились на 12,1%, то в Москве выросли более чем на треть ((на 34,3%), на фоне 28,8%-ного снижения российских показателей. При этом в период пандемии тренды оказались зеркальными: в 2019-2020 гг. московские показатели снизились на 9,7% на фоне 9,7%-ного снижения смертности в Москве, в 2020-2021 гг. московские показатели росли на фоне снижения петербургских, причем темпы и позитивных и негативных сдвигов практически совпали (7,3%-ный рост против 7,5%-ного снижения).

Вследствие подобных сдвигов суицидальная смертность москвичей в 2020-2021 гг. снизилась на 3,1% против 11,6%-ного роста смертности петербуржцев.

Подчеркнем, что в течение всего периода исследования суицидальная смертность петербуржцев превышала московские показатели, однако если в 2011-2019 гг. проигрыш Санкт-Петербурга снизился с 1,5-кратного до 2,2%-ного, то в период пандемии вырос до 17,7%-ного.

В женской популяции негативные тенденции суицидальной смертности в 2011-2019 гг. сформировались и в Москве, и в Санкт-Петербурге, при этом темпы роста показателей в Москве кратно опережали петербургские, составив 28,3% против 4,1%. В первый год пандемии рост смертности наблюдался и в Москве, и в Санкт-Петербурге, при этом ситуация в Москве выглядела критической (годовой рост почти на четверть (23,7%) против 6,6% в Санкт-Петербурге), однако в 2020-2021 гг. московские показатели снизились на 12,3%, в Санкт-Петербурге смертность продолжала расти (6,2%).

Вследствие подобных сдвигов суицидальная смертность москвичек в период пандемии выросла на 8,5%, петербурженок – на 13,2%.

В женской популяции Санкт-Петербурга, как и у мужчин, суицидальная смертность в течение всего периода исследования превышала московские показатели, со снижением проигрыша в докризисный период (с 58,7% в 2011 г. до сходства показателей в 2018 г., когда смертность в обеих столицах составила 6,8 на 100000), и ростом его в период пандемии до 34,4%.

Отметим, что позиции обеих столиц на фоне России стабильно ухудшались и в докризисный период, и во время пандемии: так, в мужской популяции суицидальна смертность в обеих столицах была ниже, нежели в России, однако их выигрыш сократился с 3,2-кратного в Москве и 2,1-кратного в Санкт-Петербурге в 2011 г. до 71,8%- и 68,1%-ного в 2019 г. и 64,5%- и 39,8%-ного в 2021 г.

В женской популяции эти сдвиги приобрели качественный характер: 2-кратный выигрыш Москвы и 27,4%-ный – Санкт-Петербурга, отмеченный в 2011 г., к 2019 г. сократился до 11,9%-ного в Москве, петербургские показатели уже накануне пандемии превышали российские на 15,2%. К 2021 г. московские показатели практически не отличались от российских (6,4 и 6,6 на 100000), отставание Санкт-Петербурга от России составило 30,3%.

Динамика совокупной алкогольной смертности населения Москвы и Санкт-Петербурга характеризовалась некоторыми различиями и в докризисный период: если в 2011-2015 гг. в обеих столицах показатели и в мужской и в женской популяции обеих столиц снижались, то в 2015 г. наблюдался рост смертности, и если в Санкт-Петербурге этот негативный сдвиг носил флуктуационный характер, то в Москве показатели снизились только к 2019 г.

Тем не менее, укажем, что темпы позитивных сдвигов в 2011-2019 гг. в Москве заметно опережали российские, составив 43,2% в мужской и 34,9% в женской популяции против 29,5% и 28,2% соответственно. При этом темпы позитивных сдвигов в Санкт-Петербурге заметно опережали московские составив 2,4 и 2 раза соответственно.

Однако в период пандемии векторы развития ситуации в обоих мегаполисах оказались разнонаправленными: так, в Москве в первый год пандемии алкогольная смертность выросла на 57,1% у мужчин и на 42,3% у женщин, в 2020-2021 гг. у мужчин негативные тренды сохранились (рост на 1,9%), у женщин наблюдалось 5,8%-ное снижение показателей. При этом в Санкт-Петербурге позитивные тренды не только сохранились, но и ускорились: в 2019-2021 гг. смертность петербуржцев снизилась на 6,6%, петербурженок – на 6,5%, в 2020-2021 гг. – на 6,7% и 15,1% против среднегодовых темпов снижения показателей в 2011-2019 гг., оставивших 6,4% и 5,6% соответственно.

Вследствие подобной динамики в Москве в период пандемии алкогольная смертность выросла на 60,1% и 34% против 12,8%- и 20,7%-ного снижения петербургских показателей.

Особо отметим, что в докризисный период смертность московского населения была ниже, чем в Санкт-Петербурге, однако выигрыш Москвы постоянно сокращался, вследствие чего к 2019 г. петербургские оказались ниже московских, хотя и крайне незначительно (28,8 и 9,2 против 29,6 и 9,7 на 100000 соответствующего населения).

В период пандемии проигрыш Москвы приобретает более чем ощутимые масштабы, составив в 2020 г. 72,9% и 60,5%, в 2021 г. – 88,8% и 78,1% соответственно.

Параллельно с этим происходит резкое сокращение выигрыша Москвы по сравнению с Россией, составившее в 2021 г. 20,7% против 89,5%-ного в 2019 г. у мужчин и 33,8% против 78,4% у женщин, на фоне роста выигрыша Санкт-Петербурга (2,3 и 2,4 раза против 94,8% и 88% соответственно).

Крайне интересными представляются различия в динамике потерь, обусловленных наркотиками, населения обеих столиц: из рис. 4 видно, что смертность населения Санкт-Петербурга, после резкого роста в 2011-2014 гг., когда показатели выросли в 2,5 раз у мужчин и в 2,4 раза у женщин, стала постепенно и не всегда последовательно снижаться (особо следует отметить флуктуационный рост показателей у женщин в 2018 г.). Затем, в первый год пандемии, показатели продемонстрировали 12,3%- и 23,8%-ный рост, сменившийся стагнацией (у мужчин – 2%-ным снижением смертности), вследствие чего в период пандемии смертность населения Санкт-Петербурга выросла на 9,9% и 23,8% соответственно.

В Москве эволюция наркотической смертности определялась принципиально иными закономерностями: стабильные и крайне низкие уровни потерь в 2011-2015 гг. сменились резким (в 11,1 и 12,5 раз соответственно) ростом смертности в течение одного года (2015-2016 гг.), после чего у мужчин наблюдалась стабилизация, а у женщин – некоторое снижение смертности. Однако в период пандемии и в мужской и в женской популяции Москвы наблюдался аномальный рост смертности: в первый год пандемии показатели выросли в 3,2 и 3,4 раза, во второй – более чем в 1,5 раза и почти на ¾ соответственно.

Вследствие подобной динамики смертность, обусловленная наркотиками, в период пандемии выросла в Москве 5-кратно у мужчин и почти 6-кратно (в 5,8 раз) у женщин.

Укажем, что если в докризисный период наркотическая смертность петербуржцев кратно превышала московскую (так, в 2019 г. проигрыш Санкт-Петербурга составил 2,1 раза у мужчин и 2,2 раза у женщин), то в 2021 г. уже московские показатели более чем 2-кратно превышали петербургские.

При этом нельзя не отметить, что, несмотря на то, что петербургская смертность в течение всего периода исследования значительно превышала российскую, проигрыш Санкт Петербурга сократился с 87,9%-ного в 2011 г. до 1,5-кратного в 2021 г. у мужчин и с 2,6- до 2,2-кратного у женщин, то Москва, имея весьма ощутимые преимущества по сравнению с Россией до 2015 г., после 2015 г. стала опережать страну по уровню наркотической смертности, и если в 2019 г. проигрыш столицы составил 1,5 раза у мужчин и 90% у женщин, то к 2021 г. оказался 3,4-кратным у мужчин и 4,6-ратным у женщин.

Более чем показательной представляется динамика совокупных потерь, от причин-маркеров социального стресса, в относительно длительной ретроспективе: так, в докризисный период в Санкт-Петербурге она характеризовалась не всегда последовательными позитивными тенденциями, что было характерно и для страны в целом, причем темпы этих позитивных сдвигов в Санкт-Петербурге оказались близки к таковым в России, составив у мужчин 26,6% и в городе, и в стране и соответственно 25,8% и 27,6% у женщин.

В Москве же позитивные тенденции были исчерпаны 2015 г., после чего наблюдался рост показателей и их стабилизация на более высоком уровне.

Период пандемии обернулся для Санкт-Петербурга весьма незначительным ростом совокупных потерь, обусловленных социальным стрессом, составившим 2% у мужчин и 0,5% у женщин, кратно меньшим, чем в России (8,2%- и 6%-ный рост показателей).

В Москве же в период пандемии совокупные потери от причин-маркеров выросли 2-кратно у мужчин и почти на ¾ у женщин, при этом их динамика характеризуется сходством не с российскими трендами, а с тенденциями наркотической смертности, отмеченными в столице.

При этом в докризисный период московские показатели были ниже петербургских, однако выигрыш Москвы в 2011-2019 гг. сократился с 1,5-кратного до 20,7%-ного у мужчин с 42,2%- до 20%-ного у женщин. Пандемия изменила ситуацию достаточно принципиально: в 2021 г. московские показатели превышали петербургские почти на 2/3 у мужчин и на 44,5% у женщин.

Более того: если обе столицы в докризисный период имели существенные преимущества по сравнению с Россией (так, в 2019 г. российские показатели превышали московские на 59,7% и 42,3%, петербургские – на 32,4% и 18,6% соответственно), то к 2021 г. Санкт-Петербург не только сохранил, но и увеличил выигрыш, составивший 40,4% и 25,1% соответственно, в Москве же совокупные потери в 2021 г. превысили российские на 18,1% у мужчин и 15,5% у женщин.

Крайне интересно выглядят изменения внутренней структуры совокупных потерь трудоспособного населения Москвы, обусловленных социальным стрессом: из таблицы 1 видно, что в период пандемии принципиально, более чем вдвое, снизилась значимость суицидов (если в 2019 г. она составляла 35%, то в 2021 г. - только 16,6%), а также потерь, обусловленных алкоголем (с 45,7% до 35,8%). При этом на 1-е место выходят потери, обусловленные наркотиками: если в 2019 г. их вклад, составил 19,3%, то в 2021 г. – почти половину (47,5%).

Таблица 1

Вклад причин, обусловленных социальным стрессом, в смертность 15-59-летнего населения России, Москвы и Санкт-Петербурга в 2019-2021 гг.

Аналогично (хотя и не столь радикально) развивалась ситуация и среди москвичек: на фоне снижения суицидальной и алкогольной компоненты (с 33,7% до 21% и с 55,4% до 42,6%) кратно выросла значимость потерь, обусловленных наркотиками – если в 2019 г. она составляла 10,9%, то в 2021 г. – 36,4%.

Сравнивая картину в Москве с российской, можно отметить дисбаланс по всем основным маркерам социального стресса – существенно меньшую долю суицидальной и алкогольной смертности на фоне кратно большей значимости потерь, обусловленных алкоголем.

В Санкт-Петербурге картина выглядела более сбалансированной уже накануне пандемии: так, у мужчин 1-е место, с вкладом 36,8% занимали потери, обусловленные алкоголем, 2-е – наркотиками (33,5%), 3-е, с незначительным отставанием, суициды (29,7%). В период пандемии вклад суицидальной и наркотической смертности несколько вырос, алкогольной – несколько снизился, и в 2021 г. потери распределились пропорционально, составив 32,5%, 36,1% и 31,5%.

В женской популяции Санкт-Петербурга ситуация развивалась аналогично: на фоне снижения алкогольной компоненты с 43,8% до 34,6% значимость суицидальной смертности выросла с 36,2% до 40,8%, наркотической – с 20% до 24,6%, вследствие чего у петербурженок 1-е место заняли суициды.

Особо подчеркнем, что в Москве в период пандемии резко выросла значимость совокупных потерь, обусловленных социальным стрессом: если в 2019 г. она составляла 14,9% у мужчин и 10,7% у женщин, то к 2021 г. достигла 24,7% и 13,9% соответственно. При этом в Санкт-Петербурге наблюдалось снижение вклада потерь, обусловленных социальным стрессом, с 15,2% до 12,2% у мужчин, и с 10% до 7,7% у женщин.

Сравнивая эти сдвиги с российскими, укажем, что в 2019 г., накануне пандемии, российские, московские и петербургские показатели характеризовались очень высоким сходством, однако если Санкт-Петербург из пандемии вышел с несколько меньшими социальными потерями, нежели общероссийские (12,2% и 7,7% против 14,2% и 8,3% соответственно), то в Москве они оказались существенно большими, чем в России, и практически вдвое более значимыми, нежели в Санкт-Петербурге (табл. 2).

Таблица 2

Структура потерь, обусловленных социальным стрессом, 15-59-летнего населения России, Москвы и Санкт-Петербурга в 2019-2021 гг.

Обсуждение

При обсуждении полученных результатов дискуссионными представляются методологические аспекты предложенного подхода, а именно – полнота учета потерь вследствие причин-индикаторов социального стресса. Нельзя не заметить, что эти причины – суициды, потери, обусловленные алкоголем и наркотиками – к сожалению, являются актуальными не только в кризисные, но и в стабильные периоды: речь идет о потерях, обусловленных поведенческими факторами риска, и именно поэтому вопросы их учета носят не только сиюминутный, но систематический характер [17].

Наиболее дискуссионным представляется подход к учету суицидальной смертности: еще раз подчеркнем, что приводимые данные следует рассматривать не как установленные показатели, но как оценку суицидальной смертности с учетом потенциального резервуара латентной компоненты [18].

Подчеркнем, что недоучет суицидальной смертности за счет повреждений с неопределенными намерениями не представляется явлением, уникальным для России, он отмечается и в других странах [9,19-20], однако в России уровень этого недоучета приводит к существенному искажению реальных масштабов потерь от суицидов [21].

Безусловно, в рамках предложенного подхода можно предположить гипердиагностику латентной компоненты, в которую были включены все потери от повешений и прыжков с высоты с неопределенными намерениями, однако эта возможная гипердиагностика вполне компенсируется не учтенными лекарственными отравлениями с неопределенными намерениями (Y10, Y11, Y13, Y14), огнестрельными ранениями с неопределенными намерениями (Y22-Y24).

Кроме того, нельзя не предположить суицидальную компоненту в таких инцидентах, отнесенных несчастным случаям, как падения с высоты (W12, W13, W15) и лекарственные отравления (Х40, Х41, Х43, Х44): напомним, что подавляющее большинство лекарственных отравлений, как случайных, так и с неопределенными намерениями, было реализовано, как и в случае суицидов, седативными, снотворными и психотропными препаратами [22-23].

Еще один возможный источник латентных суицидов – класс «Симптомов, признаков и неточно обозначенных состояний», смертность от которых в трудоспособных возрастах практически полностью определяется диагнозом «Причина смерти не установлена» (R99) [23].

Таким образом, представляется, что приведенные оценки более близки к реальности, нежели официальные показатели.

Объективность учета потерь, обусловленных алкоголем, на первый взгляд, не должна вызвать вопросов: он основан на всей совокупности причин, как внешних (отравления), так и психосоматических, алкогольного генеза [24].

При этом, однако, нельзя забывать, что даже в этом, наиболее очевидном случае, часть алкогольных смертей остается «в тени», за счет постановки «алкогольных» диагнозов по остаточному принципу (например, в случае смерти в ДТП в состоянии тяжелого (или даже летального) алкогольного опьянения первоначальной причиной смерти будет дорожно-транспортное происшествие, а не отравление алкоголем) [25].

Еще в большей степени это касается соматических заболеваний: так, злоупотребление алкоголем ведет не только к алкогольной кардиомиопатии, но и целому ряду других сердечно-сосудистых патологий, что не находит отражения в официальной статистике.

Однако, на наш взгляд, наиболее остро стоит вопрос об учете потерь, обусловленных наркотиками, причем эта проблема не является актуальной только для России: достаточно указать, что МКБ-10 предусматривает только 2 блока причин смерти вследствие наркомании – это отравления, как случайные, так и с неопределенными намерениями (Х42, Y12), и психические расстройства, вызванные разного рода наркотиками (F11-F12, F14, F16, F19), при этом психические расстройства в качестве основной причины смерти МКБ-10 не поддерживает.

Таким образом, складывается парадоксальная ситуация: исходя из МКБ-10 наркоман может умереть только от передозировки на фоне абсолютного соматического здоровья, что вряд ли соответствует действительности: например, об этом свидетельствует целый ряд исследований клиницистов о формировании у наркоманов кардиомиопатии. Отметим, что при оформлении медицинского свидетельства о смерти наркотический генез подобной кардиомиопатии может найти отражение только в п. 19-II (Сопутствующие состояния…) и, таким образом, окажется вне рамок официального учета, с полным соблюдением канонов МКБ-10.

Таким образом, оценивая потери от причин, обусловленных социальным стрессом, следует исходить, что в целом их масштабы превышают приведенные оценки.

Тем не менее, даже с учетом латентной компоненты суицидов, а также всей совокупности причин, обусловленных алкоголем и наркотиками, следует указать, что для трудоспособного населения России кризис, обусловленный пандемией, не привел к катастрофическим сдвигам, как это наблюдалось в период гайдаровских реформ первой половины 1990-х годов (напомним, что эту ситуацию в России ряд исследователей также классифицировал как социальный стресс) [26].

Более того, и в первый и во второй год пандемии ситуация с маркерами социального стресса развивалась более благоприятно, нежели с общей смертностью 15-59-летнего населения России: так, в 2019-2020 гг. совокупные потери от причин, обусловленных социальным стрессом, выросли у мужчин на 8,2%, у женщин – на 8,4% против 10,2%- и 15,9%-ного роста общей смертности. Во второй год пандемии рост общей смертности продолжился на фоне стагнации потерь от совокупных причин, обусловленных социальным стрессом (6,4%- и 14,1%-ный рост против стабилизации смертности у мужчин и 2,2%-ного снижения у женщин) [4].

Второе обстоятельство, которое представляется принципиально новым для России не только в медико-демографическом, но и в социальном отношении – страна не ответила взрывным ростом алкогольной смертности (итогом 2019-2021 гг. оказалась стагнация показателей, как можно охарактеризовать 2%- и 0,6%-ный рост потерь, обусловленных алкоголем).

Третье, весьма тревожное обстоятельство – пандемия сделала очевидной критическую ситуацию с наркоманией и ее последствиями (более чем 2-кратный рост смертности только от причин, наркотическая этиология которых однозначно указана в МКБ-10), при этом из 3 маркеров социального стресса только смертность, обусловленная наркотиками, росла и в первый, и во второй год пандемии.

Следует отметить также явную специфику развития социального стресса даже в таких близких в социально-экономическом, демографическом, культурном контексте регионах, как Москва и Санкт-Петербург. На первый взгляд, итоги кризиса представляются не просто сходными, но близкими: в 2019-2021 гг. смертность трудоспособного населения Москвы выросла на 23,2% и 34,3% против 26,4% и 30,4% в Санкт-Петербурге, что существенно превышало темпы роста российских показателей, особенно у мужчин (17,2% и 32,2% соответственно).

Однако анализ сдвигов, обусловленных совокупными потерями от причин-маркеров социального стресса, демонстрирует принципиально худшую ситуацию в Москве (рост на 65,4% и 57,1% против 7,8% и 4,3% в Санкт Петербурге в 2019-2020 гг., развитие негативных сдвигов в 2020-2021 гг. (рост на 23,4% и 10,9% против улучшения ситуации в Санкт-Петербурге – снижение смертности на 5,3% и 3,7% соответственно).

Можно констатировать, что Санкт-Петербург вышел из кризиса с минимальными потерями (рост на 2% и 0,5% соответственно), совокупная смертность москвичей от причин-маркеров социального стресса выросла 2-кратно в мужской и почти на ¾ в женской популяции.

Особо подчеркнем, что в Москве, в отличие от страны в целом, вклад в негативное развитие ситуации внес традиционный для России фактор риска – алкоголь, смертность от которого выросла более чем на 60% у мужчин и более чем на треть у женщин против позитивных трендов алкогольной смертности в Санкт-Петербурге, отмечаемых в течение и первого и второго года пандемии [26-27].

При этом векторы суицидальной смертности в обеих столицах также оказались противоположными: на фоне снижения потерь в Москве отмечен рост петербургских показателей.

Но, безусловно, основной причиной аномального роста потерь от причин, обусловленных социальным стрессом, в Москве, является наркомания и ее последствия.

При этом закономерным представляется вопрос: являются ли конечными современные масштабы потерь, обусловленных наркотиками, с одной стороны, и насколько соответствуют реальности аномальные темпы роста наркотической смертности в период пандемии?

На наш взгляд, если на первый вопрос можно дать осторожно положительный ответ, то ответ на второй вопрос будет однозначно отрицательным.

Обсуждая современные уровни смертности от наркомании и ее последствий, отметим: ранее проведенные исследования показали, что существенная часть смертей москвичей трудоспособных возрастов от наркотиков проходила под рубрикой «кардиомиопатия неуточненная» (I42.9), из чего следует, что реальные масштабы потерь от наркомании и ее последствий требуют отдельных исследований, но они значительно выше смертности от соответствующих отравлений и психических расстройств [23].

Можно предположить, что в период пандемии потери от поведенческих факторов риска, мягко говоря, вышли из сферы повышенного контроля, и поэтому уровни 2021 г. более соответствуют реалиям, нежели показатели 2019 г., во всяком случае, на фоне аномального роста смертности от наркотиков наблюдалось аномальное снижение смертности от кардиомиопатии – в 2019-2021 гг. показатели снизились более чем 7-кратно у мужчин и в 4,5 раза у женщин.

Тот факт, что недоучет смертности, обусловленной наркотиками, в Москве накануне пандемии за счет кардиомиопатии не вызывает сомнений, ставит под сомнение сверхвысокие темпы роста наркотической смертности москвичей в период пандемии.

На первый взгляд, ситуация в Санкт-Петербурге выглядит гораздо более убедительной и близкой к реалиям: напомним, что накануне пандемии, в 2019 г., смертность трудоспособного населения города от наркотиков более чем 2-кратно превышала московскую, при этом петербургская смертность от кардиомиопатии была ниже московской примерно в 11 раз и у мужчин и у женщин.

Парадоксальным образом смертность, обусловленная наркотиками, в период пандемии в Санкт-Петербурге выросла относительно незначительно (соответственно на 9,9% и 23,8% против более чем 2-кратного роста показателей в стране). Однако на этом фоне в северной столице в 2019-2021 гг. отмечен 6,3-кратный рост смертности от неуточненной кардиомиопатии у мужчин и 8,8-кратный – у женщин трудоспособных возрастов.

Может быть, именно этим изменением подходов к диагностике и определяются аномально низкие темпы роста наркотической смертности в Санкт-Петербурге в период кризиса?

Таким образом, можно констатировать, что наиболее выраженным и универсальным ответом трудоспособного населения на социальный стресс является рост смертности, обусловленной наркоманией и ее последствиями [28-29].

Выводы

Завершая проведенное исследование, следует отметить некоторые обстоятельства.

Кризис, вызванный пандемией COVID-19 в России, носил кратковременный характер: после менее чем 9%-ного роста совокупной смертности трудоспособного населения, обусловленной причинами-маркерами социального стресса (самоубийства, потери, обусловленные психоактивными веществами) в первый год пандемии, в 2020-2021 г. наблюдалось их компенсационное снижение, вследствие чего к 2021 г. негативные сдвиги оказались исчерпанными и в мужской и в женской популяции.

Кризис не привел к росту суицидальной смертности в стране: даже незначительные негативные сдвиги, отмеченные в первый год пандемии у женщин, оказались компенсированы ее снижением в 2020-2021 гг., у мужчин же в период пандемии показатели стабильно снижались.

Смертность, обусловленная традиционным для России фактором риска – алкоголем, в период пандемии продемонстрировала негативные сдвиги только в первый год, после чего произошло возвращение на стабильные позитивные тренды, сформировавшиеся в 2000-е годы. Вследствие этого негативные последствия пандемии можно охарактеризовать как стагнацию показателей в 2019-2021 гг.

Единственным ярко выраженным медико-социальным последствием социального стресса, обусловленного пандемией, является рост смертности, обусловленной наркотиками. Наркомания и ее последствия оказались единственной причиной, потери от которой росли и в первый и во второй год пандемии.

Проявления социального стресса, обусловленного пандемией, носят выраженную региональную специфику, что наблюдалось даже при сравнении таких близких в социально-экономическом, демографическом, культурном контекстах субъектах, как Москва и Санкт-Петербург: на фоне снижения суицидальной смертности в Москве наблюдался рост потерь в Санкт-Петербурге, при этом смертность, обусловленная алкоголем, в Москве увеличилась на фоне стальных позитивных сдвигов в Санкт-Петербурге.

Единственная из причин-маркеров социального стресса, смертность от которой продемонстрировала рост и в России, и в обеих столицах – это потребление наркотиков и их последствия. Таким образом, можно констатировать, что кризис, вызванный пандемией, выявил, что в настоящее время в России сформировался фактор риска - наркомания, по масштабам конкурирующий с традиционным для нашей страны алкоголизмом.

Представляется, что в настоящее время в стране необходимо формирование системы полного учета суицидальных потерь, а также потерь, обусловленных основными факторами риска – алкоголя и наркотиков, основанного не только на смертности от внешних причин, но и от всего спектра соматических патологий: существующий подход не только искажает реальные уровни потерь, но и не позволяет адекватно оценить темпы их изменения, что показал пример и Москвы, и Санкт-Петербурга.

Библиография

1. Фирсов Е.Д., Жегалин Л.С. Новая реальность: как изменится мир после пандемии. Вестник академии знаний 2020; 4(39):345-350. DOI: 10.24411/2304‐6139‐2020‐10489
2. Кочетова Ю.А., Климакова М.В. Зарубежный опыт профилактики стресса, связанного с пандемией COVID-19. Современная зарубежная психология 2023; 12(2):84-93. DOI: 10.17759/jmfp.2023120208
3. Абрамов В. А. Коронавирусный стресс: риски для психического здоровья человека. Журнал психиатрии и медицинской психологии 2023; 3(51):4-15.
4. Абдуллин А. Г., Тумбасова Е. Р., Кукар У. Ю. Психологические последствия пандемии COVID-19. Психопедагогика в правоохранительных органах 2023; 28(1):58-64. DOI: 10. 24412/1999-6241-2023-192-58-64
5. Nepomuceno M.R., Klimkin I., Jdanov D., Alustriza-Galarza A., Shkolnikov V. Sensitivity Analysis of Excess Mortality due to the COVID-19 Pandemic. Population and Development Review 2022; 48(2): 279-302. DOI: 10.1111/padr.12475
6. Розанов В.А. Самоубийства, психо-социальный стресс и потребление алкоголя в странах бывшего СССР. Суицидология 2012; 4(9):28-40.
7. Islam N., Jdanov D., Shkolnikov V., Khunti K., Kawachi I., White M., et al. Effects of COVID-19 pandemic on life expectancy and premature mortality in 2020: time series analysis in 37 countries. The BMJ 2021; 375:066768. DOI: 10.1136/bmj-2021-066768.
8. Islam N., Shkolnikov V., Rolando J A., Klimkin I., Kawachi I., Irizarry R. A., et al. Excess deaths associated with covid-19 pandemic in 2020: age and sex disaggregated time series analysis in 29 high income countries. The BMJ 2021; 373:1137. DOI: 10.1136/bmj.n1137.
9. Кваша Е.А., Харькова Т.Л., Юмагузин В.В. Смертность от внешних причин в России за полвека. Демографическое обозрение 2014; 1(4): 68–95. DOI:10.17323/demreview.v1i4.1803.
10. Семенова В.Г., Иванова А.Е., Сабгайда Т.П., Евдокушкина Г.Н., Запорожченко В.Г. Первый год пандемии: социальный отклик в контексте причин смерти. Здравоохранение Российской Федерации 2022; 66(2):93–100. DOI: 10.47470/0044-197X-2022-66-2-93-100.
11. Торкунов А.В., Рязанцев С.В., Левашов В.К., Анищенко А.В., Афанасьев В.А., Белова Н.И. и др. Пандемия COVID-19: Вызовы, последствия, противодействие [монография]. Москва: Издательство «Аспект Пресс»; 2021. 248 с. DOI: 10.19181/monogr.978-5-7567-1139-4.2021.
12. Timonin S., Klimkin I., Shkolnikov V., Andreev E.M., McKee M., Leon D. A. Excess mortality in Russia and its regions compared to high income countries: An analysis of monthly series of 2020. SSM - Population Health 2022; 17:101006. DOI: 10.1016/j.ssmph.2021.101006.
13. Kop WJ. Biopsychosocial Processes of Health and Disease During the COVID-19 Pandemic. Psychosom Med 2021 May 1; 83(4):304-308. DOI: 10.1097/PSY.0000000000000954
14. Mello S., Fitzhenry D., Pierpoint R., Collins R. Experiences and priorities of older adults during the COVID-19 pandemic. Ir J Med Sci 2022 Oct; 191(5):2253-2256. DOI: 10.1007/s11845-021-02804-y.
15. Pai N., Vella S.L. The physical and mental health consequences of social isolation and loneliness in the context of COVID-19. Curr Opin Psychiatry 2022 Sep 1; 35(5):305-310. DOI: 10.1097/YCO.0000000000000806.
16. Нежметдинова Ф.Т., Гурылёва М.Э. Медико-социальные и этические проблемы, связанные с COVID-19. Казанский медицинский журнал 2020; 101(6): 841–851. DOI: 10.17816/KMJ2020-841.
17. Ли Е.А., Корень С.В. Пандемия COVID-19 и потребители наркотиков. Вопросы наркологии 2020; 6(189):72-83. DOI:10.47877/0234-0623_2020_6_72.
18. Kapusta N.D., Tran U.S., Rockett I.R.H., De Leo D., Naylor C.P., Niederkrotenthaler T., et al. Declining autopsy rates and suicide misclassification: A cross-national analysis of 35 countries. Archives of General Psychiatry 2011; 68(10):1050-1057. DOI: 10.1001/archgenpsychiatry.2011.66.
19. Васин С.А. Смертность от повреждений с неопределенными намерениями в России и в других странах. Демографическое обозрение 2015; 2(1):89–124. DOI:10.17323/demreview.v2i1.1790
20. Andreev E.M., Shkolnikov V.M., Pridemore W.A., Nikitina S.Yu. A method for reclassifying cause of death in cases categorized as “event of undetermined intent”. Population Health metrics 2015; 13:1-25. DOI:10.1186/s12963-015-0048-y.
21. Rockett I.R., Kapusta N.D., Bhandari R. Suicide misclassification in an international context: revisitation and update. Suicidology Online 2011; 2:48-61.
22. Семенова В.Г., Иванова А.Е., Сабгайда Т.П., Евдокушкина Г.Н., Запорожченко В.Г. Потери российской молодежи от внешних причин и факторы, их определяющие. Социальные аспекты здоровья населения [сетевое издание] 2019; 65(6):4. Режим доступа: http://vestnik.mednet.ru/content/view/1117/30/lang,ru/. DOI: 10.21045/2071-5021-2019-65-6-4
23. Семенова В.Г., Иванова А.Е., Сабгайда Т.П., Зубко А.В., Запорожченко В.Г., Гаврилова Н.С. и др. Потери российского населения от внешних причин и специфика их учета. Социальные аспекты здоровья населения [сетевое издание] 2021; 67(2):7. Режим доступа: http://vestnik.mednet.ru/content/view/1249/30/lang,ru/ DOI: 10.21045/2071-5021-2021-67-2-7
24. Разводовский Ю.Е., Немцов А.В. Алкогольная составляющая снижения смертности в России после 2003г. Вопросы наркологии 2016; 3:63-70.
25. Zaridze D., Brennan P., Boreham J., Boroda A., Karpov R., Lazarev A., et al. Alcohol and cause-specific mortality in Russia: a retrospective case-control study of 48,557 adult deaths. Lancet 2009; 373:2201–14. DOI: 10.1016/S0140-6736(09)61034-5.
26. Семенова В. Г., Сабгайда Т. П., Зубко А. В., Евдокушкина Г. Н. Потери трудоспособного населения России в стабильный и кризисный периоды в контексте основных факторов риска. Социальные и гуманитарные знания 2023; 9(1):84-101. DOI: 10.18255/2412-6519-2023-1-84-101.
27. Dassieu L., Kaboré J.-L., Choinière M., Arruda N., Roy E. Chronic pain management among people who use drugs: A health policy challenge in the context of the opioid crisis. Int J Drug Policy 2019; 71:150-156. DOI: 10.1016/j.drugpo.2019.03.023.
28. Haines M., O'Byrne P. Harm Reduction Services in Ottawa: The Culture of Drug Use. Res Theory Nurs Pract 2020; 34(2):188-202. DOI: 10.1891/RTNP-D-19-00086.
29. Семенова В.Г., Иванова А.Е., Сабгайда Т.П., Зубко А.В., Запорожченко В.Г., Евдокушкина Г.Н. и др. Травмы и отравления в контексте концепции множественных причин смерти на примере мегаполиса. Социальные аспекты здоровья населения [сетевое издание] 2021; 67(3):8. Режим доступа: http://vestnik.mednet.ru/content/view/1270/30/lang,ru/ DOI: 10.21045/2071-5021-2021-67-3-8.

References

1. Firsov E.D., Zhegalin L.S. New reality: how the world will change after the pandemic. Vestnik akademii znaniy 2020; 4(39):345-350. DOI: 10.24411/2304‐6139‐2020‐10489 (In Rus.)
2. Kochetova Yu.A., Klimakova M.V. Foreign experience in the prevention of the COVID-19 pandemic stress. Sovremennaya zarubezhnaya psikhologiya 2023; 12(2):84-93. DOI: https://doi.org/10.17759/ jmfp.2023120208 (In Rus.)
3. Abramov V. A. Coronavirus stress: risks for human mental health. Zhurnal psikhiatrii i meditsinskoy psikhologii 2023; 3(51):4-15. (In Rus.)
4. Аbdullin А. G., Тumbasova Е. R., Kukar U. Yu. Psychological Consequences of COVID-19 Pandemics. Psikhopedagogika v pravookhranitel'nykh organakh 2023; 28(1):58–64. DOI: 10. 24412/1999-6241-2023-192-58-64. (In Rus.)
5. Nepomuceno M.R., Klimkin I., Jdanov D., Alustriza-Galarza A., Shkolnikov V. Sensitivity Analysis of Excess Mortality due to the COVID-19 Pandemic. Population and Development Review 2022; 48(2): 279-302. DOI: 10.1111/padr.12475
6. Rozanov V.A. Suicides, psycho-social stress and alcohol consumption in the countries of the former USSR. Suitsidologiya 2012; 4(9):28-40. (In Rus.)
7. Islam N., Jdanov D., Shkolnikov V., Khunti K., Kawachi I., White M., et al. Effects of COVID-19 pandemic on life expectancy and premature mortality in 2020: time series analysis in 37 countries. The BMJ 2021; 375:066768. DOI: 10.1136/bmj-2021-066768.
8. Islam N., Shkolnikov V., Rolando J A., Klimkin I., Kawachi I., Irizarry R. A., et al. Excess deaths associated with covid-19 pandemic in 2020: age and sex disaggregated time series analysis in 29 high income countries. The BMJ 2021; 373:1137. DOI: 10.1136/bmj.n1137.
9. Kvasha E.A., Kharkova T.L., Yumaguzin V.V. Mortality from external causes in Russia over half a century. Demograficheskoe obozrenie 2014; 1(4): 68–95. DOI: 10.17323/demreview.v1i4.1803. (In Rus.)
10. Semyonova V.G., Ivanova A.E., Sabgayda T.P., Evdokushkina G.N., Zaporozhchenko V.G. The first year of the pandemic: social response in the context of causes of death. Zdravookhranenie Rossiiskoi Federatsii 2022; 66(2): 93–100. DOI: 10.47470/0044-197X-2022-66-2-93-100. (In Rus.)
11. Torkunov A.V., Ryazantsev S.V., Levashov V.K., Anishchenko A.V., Afanas'ev V.A., Belova N.I. et al. COVID-19 pandemic: Challenges, consequences, counteraction [monograph]. Moscow: Aspect Press Publishing House; 2021. 248 p. DOI: 10.19181/monogr.978-5-7567-1139-4.2021. (In Rus.)
12. Timonin S., Klimkin I., Shkolnikov V., Andreev E.M., McKee M., Leon D. A. Excess mortality in Russia and its regions compared to high income countries: An analysis of monthly series of 2020. SSM - Population Health 2022; 17:101006. DOI: 10.1016/j.ssmph.2021.101006.
13. Kop WJ. Biopsychosocial Processes of Health and Disease During the COVID-19 Pandemic. Psychosom Med 2021 May 1; 83(4):304-308. DOI: 10.1097/PSY.0000000000000954
14. Mello S., Fitzhenry D., Pierpoint R., Collins R. Experiences and priorities of older adults during the COVID-19 pandemic. Ir J Med Sci 2022 Oct; 191(5):2253-2256. DOI: 10.1007/s11845-021-02804-y.
15. Pai N., Vella S.L. The physical and mental health consequences of social isolation and loneliness in the context of COVID-19. Curr Opin Psychiatry 2022 Sep 1; 35(5):305-310. DOI: 10.1097/YCO.0000000000000806.
16. Nezhmetdinova F.T., Guryleva M.E. Medical, social and ethical issues related to COVID-19. Kazan Medical Journal 2020; 101(6):841–851. DOI: 10.17816/KMJ2020-841. (In Rus.)
17. Li E.A., Koren S.V COVID-19 pandemic and drug users. Voprosy narkologii 2020; 6(189):72-83. DOI:10.47877/0234-0623_2020_6_72. (In Rus.)
18. Kapusta N.D., Tran U.S., Rockett I.R.H., De Leo D., Naylor C.P., Niederkrotenthaler T., et al. Declining autopsy rates and suicide misclassification: A cross-national analysis of 35 countries. Archives of General Psychiatry 2011; 68(10):1050-1057. DOI: 10.1001/archgenpsychiatry.2011.66.
19. Vasin S. A. Mortality from injuries with undetermined intent in Russia and other countries. Demograficheskoe obozrenie 2015; 2(1):89–124. DOI:10.17323/demreview.v2i1.1790. (In Rus.)
20. Andreev E.M., Shkolnikov V.M., Pridemore W.A., Nikitina S.Yu. A method for reclassifying cause of death in cases categorized as “event of undetermined intent”. Population Health metrics 2015; 13:1-25. DOI:10.1186/s12963-015-0048-y.
21. Rockett I.R., Kapusta N.D., Bhandari R. Suicide misclassification in an international context: revisitation and update. Suicidology Online 2011; 2:48-61.
22. Semenova V.G., Ivanova A.E., Sabgayda T.P., Evdokushkina G.N., Zaporozhchenko V.G. Loss due to external causes among the Russian youth and its determining factors. Social'nye aspekty zdorov'a naselenia [serial online] 2019; 65(6):4. Available from: http://vestnik.mednet.ru/content/view/1117/30/lang,ru/. DOI: 10.21045/2071-5021-2019-65-6-4. (In Rus.)
23. Semyonova V.G., Ivanova A.E., Sabgayda T.P., Zubko A.V., Zaporozhchenko V.G., Gavrilova N.S., et al. Mortality from external causes among the Russian population and specifics of its registration. Social'nye aspekty zdorov'a naselenia [serial online] 2021; 67(2):7. Available from: http://vestnik.mednet.ru/content/view/1249/30/lang,ru/ DOI: 10.21045/2071-5021-2021-67-2-7. (In Rus.).
24. Razvodovsky Yu.E., Nemtsov A.V. Alcohol component of the decline in mortality in Russia after 2003. Voprosy narkologii. 2016; 3:63-70. (In Rus.)
25. Zaridze D., Brennan P., Boreham J., Boroda A., Karpov R., Lazarev A., et al. Alcohol and cause-specific mortality in Russia: a retrospective case-control study of 48,557 adult deaths. Lancet 2009; 373:2201–14. DOI: 10.1016/S0140-6736(09)61034-5.
26. Semyonova V. G., Sabgayda T. P., Zubko A. V., Evdokushkina G. N. Loss among the Russian working-age population during stable and crisis periods in the context of the major risk factors. Sotsial'nye i gumanitarnye znaniya 2023; 9(1):84-101. DOI: 10.18255/2412-6519-2023-1-84-101 (in Rus.)
27. Dassieu L., Kaboré J.-L., Choinière M., Arruda N., Roy E. Chronic pain management among people who use drugs: A health policy challenge in the context of the opioid crisis. Int J Drug Policy 2019; 71:150-156. DOI: 10.1016/j.drugpo.2019.03.023.
28. Haines M., O'Byrne P. Harm Reduction Services in Ottawa: The Culture of Drug Use. Res Theory Nurs Pract 2020; 34(2):188-202. DOI: 10.1891/RTNP-D-19-00086.
29. Semyonova V.G., Ivanova A.E., Sabgaida T.P., Zubko A.V., Zaporozhchenko V.G., Evdokushkina G.N., et al. Injury and poisoning in the context of multiple causes of death exemplified by a megalopolis. Social'nye aspekty zdorov'a naselenia [serial online] 2021; 67(3):8. Available from: http://vestnik.mednet.ru/content/view/1270/30/lang,ru/ DOI: 10.21045/2071-5021-2021-67-3-8. (in Rus.)

Дата поступления: 05.06.2023

Добавить комментарий

Пожалуйста оставляйте комментарии только по теме. Вы можете оставить свой комментарий любым браузером кроме Internet Explorer старше 6.0
Имя:
E-mail
Комментарий:
Код:*